Поход к колдунье

Однажды мне представился случай посетить пожилую женщину, которую в селе нашем считали колдуньей. Я был наслышан о ней, но до этого случая встречаться не приходилось. В сельской местности, там, где имеется действующая церковь, и Берендеево здесь не исключение, обычно все наличное население составляет приход. Это потенциальная, но не формальная относимость, поскольку всем, хотя бы однажды или дважды в год, на Пасху и Крещение, находится повод побывать в церкви, не считая иных случаев – венчаний, крещений и конечно, отпеваний. Женщина, которую называли колдуньей, никогда за все годы в церковь не заходила и, по слухам, которые до меня доносили, всячески дистанцировалась от приходского храма. Охочие до пересказов старые бабки-прихожанки передавали, мол, колдунья говорила, что не ступит ногой в церковь, поскольку нет в ней благочестия, а все нынешние церковницы, прислужницы и уборщицы, все они бывшие матершинницы, да гулящие – по молодости погуляли, абортов понаделали, а к старости сделались праведницами, – там, где такие “праведницы”, нечего и бывать! – Так, во всяком случае, мне передавали, и помнится, не однажды. Личность колдуньи была весьма выдающейся для наших сельских масштабов. К ней приезжали со всей округи, из близлежащих городов и даже из дальних, в том числе из Москвы. Опять же, насколько я мог составить с чужих слов представление о ее занятиях, она лечила от пьянства, заговаривала болезни, отчитывала – т.е. занималась экзорцизмом, изгоняя нечистых духов. Известность ее укреплялась через местные и даже областные газеты, писавшие о ней как о «народной целительнице, наделенной чудесными дарами и несущей людям радость и исцеление». Но местные упорно продолжали именовать ее колдуньей, возражая, что-де какая она целительница – она колдует да заговаривает всякими заговорами.

И вот однажды зашла ко мне Галина-слепая и, поведав, что колдунья сильно занедужила, – передала ее настоятельную просьбу не отказать навестить ее и совершить таинство соборования. Галина вызвалась проводить меня по нужному адресу и заодно, если понадобиться, помочь подать что-нибудь или подержать при совершении таинства. Правда, по пути Галина пару раз покряхтела, поежилась – не лежит у меня душа ходить к этой... – она опустила эпитет «колдунья», видимо, сообразуясь с ситуацией, все же мы шли соборовать, – и дальше, со многими многоточиями, за которыми сквозили и неприязнь и страх, пояснила, что уж больно просила та, через своих присных, чтобы навестил ее священник.

Мы пришли по нужному адресу. Дверь нам открыла малорослая щуплая старушка, едва ли не карлица, с седой непокрытой головой, с короткой стрижкой, походившая на подростка. Во внешности и физиономии, если подбирать подходящее сравнение, можно было найти определенное сходство с известным композитором А. Пахмутовой. Впустившая нас колдунья – а это была именно она – принялась благодарить, что пришли-таки, не погнушались, а она уж и не чаяла и т.д. Первое, что бросилось в глаза, при явном не­здоровье, желтизне кожи, темных подглазьях и одутловатости лица, – необыкновенная телесная подвижность. Ей была свойственна чрезмерная телесная кинетика, преизбыточность лишнего движения и жестов от всплеска рук, до сложенных молитвенно ладоней – знаков умиления, и потрясания этими сложенными ладонями при говорении. Жесты и телодвижения были или преувеличенно резкие, или уменьшенные до знаков пальцами, но почти без середины. Говорила она сухой скороговоркой, не делая пауз между словами, без интонаций, но немного понижая тон до полушепота или возвышая до легкого старческого дребезжания. Трудно сказать, сколько ей лет было на вид. Моя провожатая Галина говорила по пути, интонируя звук «о» по местному говору – она еще не старая, ей только шестьдесят, – что по Берендеевским меркам (а это две тысячи душ пенсионного возраста) являлось еще не старостью, а крайним порогом среднего возраста.

Мы прошли через переднюю в довольно просторную комнату. Пока хозяйка убирала нашу одежду, я мог осмотреться. Комната, насколько можно судить, играла роль гостиной и имела не совсем обычный вид. Я, конечно, не рассчитывал увидеть здесь котел для варки зелья, сову или летучую мышь, но зато у стены помещались два длинных составленных вместе стола, покрытых чем-то вроде оранжевой парчи, сплошь уставленных двумя десятками икон разного размера. Это была современная печатная продукция на картоне, старых икон среди них не наблюдалось. Насколько помню, там были большие и малые иконы Спасителя, несколько Божией Матери, разных святых, великомученника Пантелеимона Целителя. Перед иконами стояли несколько настольных лампад, лежали пучки свечей, ладан в коробочке, какие-то явно церковные книжки. Остальное пространство на столах занимали банки с водой. Обилие предметов создавало ритуально-культовое впечатление. Еще в комнате имелась пара стульев и кресел, а на противоположной от столов стороне стояли на тумбочке широкоэкранный телевизор и видеомагнитофон марки SONY.

Когда вернулась хозяйка, мы завели беседу. Прежде чем совершить таинство соборования, я должен был убедиться в ее желании и, так сказать, в мере соответствия данному таинству. К тому же у меня были вопросы насчет ее занятий, и мне следовало принять решение о возможности или же невозможности выполнения обряда, если вдруг отыщутся какие-либо препятствия. Наша беседа не носила характер исповеди, к тому же в комнате, с согласия самой хозяйки, присутствовало третье лицо – бабка Галина, поэтому вполне может быть передана здесь отдельными частями.

Первым делом я спросил, занимается ли она целительством. Женщина ответила, что да, она принимает у себя и лечит людей от разных недугов. Я поинтересовался, от каких болезней она лечит, и услышал, что от различных – и от пьянства, от тоски и прочих хворей...

– А от семейных раздоров, сглаза и порчи не лечите?

Она посмотрела на Галину и не вполне охотно призналась, что приходится исцелять и от этого, – люди приходят, просят помочь, разве откажешь? Тут у нее вышло довольно пространное отступление, до которых, как выяснилось из разговора, она была охоча. Суть его состояла в том, что мир лежит во зле, и антихрист ходит уже по земле, и в последние времена у людей испортились нравы, и они ходят, как во тьме, и ищут помощи, и она помогает им.

– Хорошо, а как именно вы им помогаете? Про вас говорят в селе, что вы колдунья, есть ли основания для таких утверждений?

– Да врут люди, наговаривают – кто по злобе, кто по зависти. Ко мне приезжает много народу, я всех лечу – а наши думают, что я деньги гребу лопатой. Я денег не беру – разве кто сколько сам положит. Я лечу молитвой. Люди приходят ко мне, я поговорю, рас­спрошу, с чем пришли, а потом мы станем, – она показала в сторону столов с иконами, – и я молюсь. Читаю молитвы Матери Божией, святым угодникам...

– А что за молитвы?

– «Богородице Дево», «Живые в помощи» – все по книжкам читаю.

– И это все ваше лечение, никаких других молитв, заговоров, просто почитаете молитвослов, тем и лечите?

– Еще водичку свяченую даю пить.

– Что за “водичка свяченая”?

– Вот у меня водичка стоит, вся из разных источников, девять вод, от разных святынь. Вся вода церковная – эту мне из Лавры возят, а эту от Матронушки, эта из Варварина источника, эта из Никитского... Вода сама святится, если у икон стоит, я молитвы читаю над ней, – молюсь, кто чем болеет, чем недужит, – даю пить, и если человек пришел с верой, ему становится лучше... У меня все с молитвой делается. Ничего без молитвы. Приходят люди, я говорю им – молитесь Богу, тогда Господь вам поможет. И сама их поставлю и читаю с ними, и молюсь долго, пока не стану чувствовать, что Господь мою молитву слышит – дошла она до Него, тогда прошу Бога помочь больному, дать ему исцеление от его болезни, прогнать все худое, всю его хворь, немочь, зло, которое он набрал. В человеке много зла копится, а изводить его он не умеет, а все болезни от зла и идут; кому сам зло сделал, а оно к нему вернулось; кто ему сделал, позавидовал или чего недоброе пожелал. Все зло между людей. А я что? Мое дело душу очистить, зло прогнать – вот и все мое лечение. Я верующая, только в цер­ковь ходить здоровье не позволяет.

Наша беседа еще какое-то время вращалась вокруг темы молитв и лечения, но ничего существенного больше разузнать не удалось. Потом я поинтересовался, каким образом проявился в ней столь необычный дар, – я слышал, что такие способности открылись у нее уже весьма в зрелом возрасте?

Моя собеседница несколько помедлила, раздумывая, с чего начать. Затем последовал следующий рассказ, который я приведу от первого лица.

– Я была мастером-ассенизатором в коммунальном хозяйстве, – начала рассказывать целительница, – обходы делала, отвечала за состояние выгребных ям, от Центрального (так именуется административная часть села Берендеево) до Волчанки приходилось делать обходы. Жила нехорошо, и гуляла, и выпивала, ребенка без отца прижила... Не в радость была жизнь. А на Волчанке бабушка одна жила, знающая была, знала она всякое, заговаривала, лечила... – Да ты, Галя, – она повернулась к моей провожатой, – наверное, слышала про бабку Рынду?

У Галины словно тень пробежала по лицу, она кивнула и ответила:

– Знала ее хорошо, девчонкой еще была, мама-покойница наказывала – не ходи в ночь мимо ее двора, сильная была ведьма, очень боялись ее... – Галина тут встряла в наш разговор со своими воспоминаниями, – я девчонкой была, в школе училась; видели мы с подругами, как на ее дворе белая кобыла ходила, – а у нас сроду не бывало белых кобыл. Идем вечером мимо ее дома, забыли за разговорами, что мимо ее дома идем, а кобыла калитку поддела мордой, да и за нами, – свят, свят... Пошли быстрее, и она быстрее, мы в разные стороны прыснули, кто куда. В дом вбежала, запыхалась, маме рассказываю, говорю – даже перекреститься не успела. А мама говорит, если бы перекрестилась – она бы тебя затоптала... Вот какая была ведьма...

– Может, бабка Рында и была ведьма, – вступилась наша хозяйка, – но зла не делала. Она была знающая; ведьмы тоже разные бывают, ничего не скажу, бывают черные, а бабушка Рында была белая...

– А что значит знающая? – поинтересовался я.

– Знание у нее было, которое передалось ей от другой знающей, а той от другой. Это особое знание, тайное, его нельзя постороннему открывать. Это Божье знание и великая тайна.

– И что же, это вас эта Рында научила лечить?

– Да, она меня научила. Дело как было? Я часто мимо ее дома проходила, а она у окошка всегда сидела. Как-то говорит мне: Зайди Маня, я что скажу. Я зашла: Что, бабушка? Она говорит: Хочешь, я тебя научу? – Да разве я для чего гожусь? – Годишься, говорит, я к тебе присмотрелась, приходи ко мне учиться. Стала я ходить к ней, долго ходила, до самой смерти, года два, наверное, ходила. Все она открывала, о лечении, о молитвах, все свое знание перед смертью передала.

– А как она учила?

– Рассказывала да по тетрадке заставляла молитвы учить. Тетрадку эту она завещала с собой положить. Но я ее всю наизусть выучила.

– И что было написано в тетрадке?

– Этого нельзя никому открывать, это великая тайна. Мука на том свете тому, кто откроет. На первой странице в тетради клятва написана; прежде чем учить, я читала ее четыре раза на четыре стороны. Больше ничего не скажу. Одно скажу – там все от Бога, все по молитвам, ничего черного нет, как люди по незнанию болтают...

В нашей встрече было еще два эпизода, которые уместно упомянуть. Я заметил стопку книг на тумбочке у телевизора, и мне бросилось слово «магия» на одном из корешков. Испросив разрешения, я перебрал стопку. Моя хозяйка пояснила – это так, всякие книжки принесли люди, смотрю иногда, тут все книжки «белые», «черные» я не смотрю. Я не упомнил названия ни одной из книг, но это были издания того рода, что в изобилии продаются на привокзальных лотках, о приворотах и отворотах, приемах белой магии и прочее.

Мне трудно описать субъективные ощущения от нашей беседы, на всем ее протяжении у меня оставалось чувство, что передо мной личность гораздо более сложная, или сложносоставная, чем мне хотят представить. Моя собеседница, несомненно, играла определенную роль, видимо, интуитивно избираемую, как наиболее приемлемую для данной ситуации беседы со священником. Она хотела казаться проще, простодушнее, чем была на самом деле. Она с готовностью встречала почти все мои вопросы и сама их отводила в удобное русло, которое заканчивалось примирением ее занятий с Церковью, с Богом. Она то и дело ссылалась на священнослужителей из других городов и Троице-Сергиевой лавры, которые благословили ее занятие как богоугодное.

И все же, при всем благообразии нашей беседы, мне становилось все очевиднее одно качество, определенное и симптоматическое для данного лица. Помимо или сквозь тщедушное существо этой целительницы, как она себя именовала, или колдуньи, как ее именовали местные жители, порой сгущалась необыкновенная надменность. Я бы сказал, что она была воспаленно и невыносимо горда. Недоброе качество этой гордости проявилось следующим образом. Когда все мои вопросы были исчерпаны, я попросил ее перед началом таинства примириться с Церковью, покаяться, если имеются на то основания, в отречениях от Бога, в отрицании церковной благодати и так далее. За все годы, сказал я ей, вы ни разу до болезни не искали помощи в церкви, не посетили ни один праздник, при этом, по вашим же словам, вы лечите людей церковной молитвой и обращением к Богу. Здесь явное противоречие, объяснение которого мне хотелось бы от вас услышать.

– Я в Бога верую и Бога никогда не отрицала! – Так она отвечала, затем добавила, – а церковь я не ходила и не пойду. Кто у вас в церковь ходит? – отвечала она вопросом на вопрос, – одна вон N. матом ругалась, а теперь у вас в помощницах ходит. А другая (она назвала имя) – была коммунисткой, активистка такая, что покою никому не было, а теперь главная у подсвечников! – Какая же это церковь? Разве там святые люди? – Там грешницы все, нагрешили, а теперь к Богу все побежали. Нет, не пойду никогда в такую церковь, где там среди них святость! Это притон, вертеп, там нечего мне делать!

Ее монолог, впервые за время беседы столь эмоциональный, мог бы произвести забавное впечатление, если бы не один существенный момент. Я уже упоминал, что ей свойственно было говорить быстрой речью, почти скороговоркой, что видимо было следствием занятий, где немалую роль играет внушение. Собеседник подпадает под воздействие голосовой волны и потоком речи вовлекается в сферу воли говорящего, наговаривающего (в нашем случае и заговаривающего), где контрапунктом набивается определенный трафарет внушения. Упоминалась и повышенная кинетическая активность, жестикулятивное излишество, также являющееся вспомогательным средством внушения. И между тем эта пожилая женщина мне все время кого-то напоминала. Ассоциации никак не сплетались в ощутимую форму, пока не воспоследовал приведенный ответ. Когда он прозвучал, то невольно на нас с Галиной дохнуло чем-то холодным и ужасным – с больной, действительно немощной женщины слетела, как пыль, как прозрачная обертка, ее сыпучая речь, и она, подобно затормаживающей пластинке, заговаривала все более низким и более густеющим, вязким басом. И сама она была подобно марионетке в этот момент – наконец это слово всплыло у меня памяти. Так же внезапно, как и схватило, отпустило, и по ее глазам было видно, что уже ничего не поправить. Ей было нужно не соборование. Ей требовалось простое и такое непосильное раскаяние, но прорвавшаяся столь неожиданно чужая воля питала и поддерживала источающую ее душу гордыню. Своим видом она дала понять, что ни в чем исповедываться не намерена и не желает. Поэтому я попрощался и ушел. Похоже, и она провожала, или скорее выпроваживала нас с облегчением.

Позднее, через несколько месяцев, эта женщина скончалась в больнице от болезни печени.