Дадим близкому не жалость, а сострадание

— Какие душевные и духовные проблемы возникают у тяжело (смертельно) заболевшего человека?

— В прошлом веке в Америке работала психиатр Элизабет Кюблер-Росс. Одна из ее книг переведена на русский язык, она называется «О смерти и умирании». Она работала с очень многими раковыми больными, и не только с ними, но и с молодыми людьми, и детьми, которые умирали от разных болезней, или были изнасилованы, и с родителями, которые потеряли своих детей из-за несчастных случаев. У нее был огромный опыт с умирающими. По ее мнению, есть пять фаз, которые проходит человек, когда оказывается перед шоком открытия, что он смертельно болен.

Первая фаза — это отрицание: «Не может быть, почему я, это ошибка диагноза, другой врач скажет по-другому». С этим мы здесь, в хосписе, тоже сталкиваемся.

Вторая фаза — гнев. Гнев — это хороший знак, это знак жизни, знак того, что человек сопротивляется, не хочет болеть. Я думаю, что и медперсоналу, и врачам, и родственникам полезно понимать, что если у человека есть гнев, то не надо его отрицать, не надо говорить, что это плохо. Гнев — это естественная реакция. Когда человек борется, он активный, он включается в жизнь. Хуже, когда человек пассивный. Пассивный — это «легкий» больной для окружающих людей, который все принимает, но на самом деле он находится в позиции жертвы. Когда человек сопротивляется, расспрашивает, это надо принимать как знак того, что у него есть шансы взять на себя ответственность за жизнь и за отношение к смерти. Это намного более положительно, чем человек «смиренный», так как настоящее смирение у нас редко бывает, скорее всего, это выражение пассивности или депрессии.

Третья фаза — торговля, сделка. Человек говорит: «Ну, а если я брошу курить, и больше никогда-никогда не буду курить, или если я отдам свое имущество Богу на построение часовни, тогда, может быть, я выздоровею?». Это попытка так называемой «сделки с Богом», то есть по сути — неприятие своей болезни.

Четвертая фаза — фаза отчаяния, депрессии, когда человек понимает: все это правда, болезнь есть, и уйти от этого невозможно. Фаза отчаяния и депрессии — важная фаза. Отчаяние сопутствует осмыслению болезни. Оно необходимо, чтобы принять: «Да, болезнь есть». Потому что «сбросить» отчаяние и гнев с себя можно только тогда, когда они пережиты до конца. Человек имеет право пережить свое горе. Если он не переживет это, тогда внутри все это будет подавлено, из-за чего физические и душевные симптомы только ухудшатся.

Последняя, пятая фаза — это смирение и надежда. Не смирение в церковном понимании, а смирение как принятие того, что есть, более или менее спокойно. И надежда. Я не знаю точно, что Кюблер-Росс имела в виду, но я думаю, что это надежда заключается в том, что несмотря на болезнь жизнь продолжается, в том числе и после смерти, и без надежды на «чудо» трудной жизни.

Эти фазы могут идти не в перечисленной последовательности, а человек может принимать одну фазу, потом ее отрицать, и так далее. Фазы могут меняться местами, повторяться в разной последовательности. И стоит отметить, что близкие, родные проходят через эти же фазы, и может быть, впервые они осознают, что они тоже будут стоять перед собственной смертью.

— Что тяжелее всего принять человеку?

— Я думаю, главная проблема, что человек теряет все, включая контроль над своим телом. Когда он тяжело заболевает, он теряет социум, он теряет свою работу, коллег, он не может зарабатывать, он не может быть мужчиной для женщины, или женщина не может быть для мужчины партнером, мама не может ухаживать за детьми, отец чувствует себя обузой. Женщина теряет облик красоты - если, например, рак груди, или после химиотерапии. Или, например, я помню пациентку, ее звали Ксения, это была молодая красивая женщина, у нее была меланома на ноге. Она просто не хотела одеяло или простыню поднимать, потому что она стыдилась потери красоты своего тела. Обычно все эти потери воспринимаются как что-то ужасное, а я думаю, что это, может быть, и есть возможность стоять перед Богом в нищете духом и сказать: «Вот такая я, у меня ничего нет своего, все, что я имела и имею, дано Тобой. Будь со мной, наполни меня Собой». Но это уже моя точка зрения.

Когда видишь, что больной стесняется своего тела, можно говорить о том, что он больше своего тела, что тело страдает, но что его суть больше этого. Что образ Божий, который в каждом из нас есть, не тронут. Что этот образ принадлежит вечности. Об этом стоит говорить, потому что человек может впасть в депрессию и испытывать ненависть к себе только из-за того, что стал хуже выглядеть.

— Как близкие могут помочь ему на разных стадиях болезни?

— Стадия отчаяния — очень важная стадия. Не является ли отчаяние, гнев непринятием воли Божией? Да, это неприятие, но даже не столько воли Божией, сколько факта болезни. Но если у человека глубокая вера, тогда можно говорить с ним о вере, хотя с такими людьми я редко встречаюсь. Я здесь работаю уже почти 10 лет, и на Западе работала, и хочу сказать, что, по-моему, мало у кого есть настоящая вера, то есть вера, основанная на личном опыте. Возможно, я ошибаюсь, но, судя по тому, каковы реакции на болезнь и подготовка к переходу к вечной жизни, таких людей, к сожалению, очень мало. Это трагично, мне кажется. Безверие порождает отчаяние и страх смерти.

Владыка Антоний Сурожский говорил, что однажды, когда ему было 16 лет, его отец сказал ему такую фразу: «Не важно, умираешь ли ты, или живешь ли ты, но важно то, для чего ты готов умереть или жить». И это стало для Владыки нитью его жизни: иметь такую цельность, чтобы жить любовью, не считаясь с тем, принесет ли это жизнь или смерть для лично для него.

Осмыслить свою жизнь, свои страдания и умирание — немаловажно. Если думать о том, что все в жизни должно быть гладко и должно приносить наслаждение, и болезни не должны были бы быть. Тогда мы неизбежно, как только наступает «неприятное», оказываемся в положении жертвы, и смысл жизни ускользает. Но мы ответственны за свою жизнь, за свое отношение к смерти, к собственной смерти, и за то, как мы относимся к этому. И, по-моему, крайне ложно, то, что я часто наблюдаю, когда умирают дети, — дарить им все, что угодно, чтобы им было хорошо, без того, чтобы подготовить их к переходу к Богу, к Жизни. Это подавление страха на эмоциональном фоне, мы жалеем их, и они это чувствуют и становятся очень требовательными. Они точно знают, что все можно выпросить, а для души это крайне неполезно. А жалость вообще надо отсекать, потому что жалость в этой ситуации неуместна. Сострадание — да, а жалость — нет. Можно, например, сказать: «Да, это трудно, но ты воин Христа, воин жизни, и смерть — это часть жизни. И мы перейдем в другую жизнь, и то, как мы перейдем, сейчас зависит от нас».

Я очень люблю Виктора Франкла, он жил в прошлом веке, во время Второй мировой войны, он был психиатром, невропатологом в Вене. Он был евреем, и попал в концлагерь, и там умерли все его близкие: его невеста, родители… Он пишет о том, что есть люди, которые выжили или погибли в этих ужасных условиях концлагеря. Когда люди сумели найти с его помощью смысл в своих страданиях — они выживали. Таких людей было очень мало, но это были люди, которые сумели жить выше обыденной жизни, потому что у них был какой-то идеал. И он говорил, что он сам, когда ему становилось очень трудно, он себе представлял, что находится в Венском университете на кафедре и читает студентам лекцию на тему о том, как выжить в обстановке концлагеря.

Я говорю об этом потому, что если человек может найти ответ на вопрос не «как выжить?» (то есть вернуться к тому, что было до болезни), а ответ на вопрос «зачем стоит жить?», тогда человек становится уже не жертвой, он становится личностью, он может расти. У него появляются жизненные силы для того, чтобы чему-то научиться. Он выходит из экзистенциального вакуума безысходности: «я жертва, и ничего не могу делать». И вместо того, чтобы думать о том, как вернуться к прошлому, человек может начать думать о том, что он сам может дать жизни. Вот слова Виктора Франкла: дело не в том, «как жить, а зачем стоит жить». Другими словами — что я могу дать жизни, вместо того, что я могу взять от жизни. У нас есть свобода жить как жертва, или жить достойно своему высокому призванию человека, который ответственен за отношение к своей жизни, но и к своей смерти.

— То есть, одна из задач близких — помочь человеку перестать ощущать себя жертвой.

— Да.

Когда человек во время болезни находится в положении жертвы, тогда он регрессирует, и он неизбежно впадает в уныние, а от этого физические симптомы болезни увеличиваются. Я помню много людей, у которых были кошмары, гнев, боли, потому что внутри все кипело: я жертва, я жалею себя. И при этом все физические симптомы, и душевные, и духовные симптомы усиливаются, и часто нет возможности их снять.

Есть пример, который я часто привожу. У нас лежала молодая девушка, 16 лет, назовем ее Елена. У нее была саркома правой руки. Она много лет провела в разных больницах. Ее мама всегда была рядом с ней и не отпускала ее ни на минуту. Она находилась у нас, боли были дикие. Какие только обезболивающие ей ни давали — ничего не помогало! Чего только ей ни дарили — компакт-диски, компьютер, игрушки, но не в этом она нуждалась.

И однажды наш главврач Вера Васильевна говорит: «Ничего не помогает. Так что, Фредерика, ты психолог, зайди, поговори с ней». Я подумала, то это нелегкая задача. Вошла, понятия не имела, о я с ней чем буду говорить. Попросила помощи у Господа и вошла. Елена не слишком доброжелательно взглянула на меня. Она была очень красивая, у нее были прекрасные голубые глаза. Из-за химиотерапии у нее уже не было волос. Она лежала в постели, я села и спросила ее: «Лена, что было самое тяжелое для тебя за все это время в больницах?». Она пристально посмотрела на меня и ответила: «Кровь из носа». Я сказала: «Ну да, когда кровь идет, всегда кажется, что ее очень много».

Надо сказать, что Елена никогда не показывала своих эмоций. Она всегда была на высоте, умом контролировала свои эмоции. А тут вдруг сердито посмотрела на меня, и сказала: «Нет, это было много крови, я уже была ТАМ». Впервые за столько времени, что она была у нас, она заговорила о своей смерти. Я спросила: «А как было ТАМ?». Она на меня взглянула и неохотно сквозь зубы ответила: «Хорошо, тепло». И заплакала. Я спросила: «А почему ты плачешь? Ведь там тебе хорошо было?». И вдруг она в первый раз всей душой закричала: «Я не хочу ТАМ быть!!!» И из-за накопленных за много лет эмоций, которые никогда не находили выхода, у нее начались конвульсии.

Дело осложнялось тем, что ее мама, самый близкий ей человек, не допускала малейшей возможности обсуждать тему смерти. Я просто помолилась, чтобы сейчас мама не подошла и не помешала выходу эмоций. Но, к сожалению, она подошла практически сразу же, и сказала: «Леночка, деточка, все будет хорошо, все нормально, не бойся». Елена замолкла, и сразу закричала: «Рука болит!». У меня возник образ кувшина, из которого пар уже начинает выходить, и вдруг снова крышка плотно захлопнулась.

Было заметно, что они обе меня невзлюбили за то, что я затронула эту тему. Но удивительно, с того момента обезболивающие стали действовать и впервые она стала спать. Я каждый день заходила к ним, хотя они меня принимали без особой охоты. Однажды, после того как я вошла, ее мама обратилась ко мне с вопросом: «Ну как она?» Я посмотрела на Лену, она мирно спала, а вокруг нее стояла какая-то особая тишина. И было видно, что уже близка ее смерть. Я сказала: «Давайте пойдем в сад». Мама, которая не была верующим человеком, которая все время отрицала, что дочь умирает, в саду мне сказала: «Она уже ТАМ, не так ли?». Я ответила: «Да». И сразу же мама возразила: «Но мы летом с Леной поедем на дачу».

Это фаза отрицания, о которой мы говорили, о которой мы уже говорили. Мама Лены приняла смерть дочери, но сразу же стала ее отрицать. Отрицание болезни родственниками, отрицание того, что происходит на самом деле, негативно действует на больного. Кроме того, крайне важно, чтобы все те, которые находятся рядом с умирающим или тяжелобольным, сами приняли факт, что смерть есть, что они тоже будут умирать, что это факт жизни, иначе страхи родственников переливаются на больных.

Но мама Лены не принимала факт ее смерти. В процессе болезни дочери она на начала пить, сильно пить. Она бродила вокруг хосписа ночью пьяная. Елена это знала, и однажды сказала: «Мама, почисти зубы, потому что от тебя пахнет, мне стыдно перед врачами». И так Лена приняла на себя роль мамы, а мама взяла на себя роль ребенка. В этом, мне кажется, трагичность, потому что Лена умирала одиноко, без защиты, и ей не с кем было поделиться со своими страхами. Мама могла бы ее обнимать и вместе с ней плакать: «Это трудно, но все равно мы вместе». Но Лена была одна… Этот пример показывает, как это важно, чтобы не было фальши, преграды между людьми. И когда она умерла, мама одела на нее парик и покрасила ее губы, как будто она живая.

— Значит, лучше вместе плакать, чем делать вид, что ничего страшного не происходит?

— Сострадание — это не плакать вместе, сострадание — это не излияние своих эмоций. Я думаю, что сострадание — это что-то очень трезвое, чтобы человек, который нуждается во мне, который умирает или болеет, или находится в тяжелом состоянии, — чтобы именно ОН был в центре, и не Я своими эмоциями над ним и вокруг него. Очень часто наши эмоции отягощают состояние больного. Нам надо научиться владеть своими эмоциями, чтобы они не были похожи на водопад, который унесет человека еще дальше вниз.

Владыка Антоний Сурожский говорил: «Надо научиться сострадать творчески». Это значит действительно думать, что этому человеку нужно сейчас. Не что МНЕ нужно и как МНЕ больно, но что ЕМУ нужно.

Человек, который умирает, часто говорит: «Не жалейте меня». Потому что ему от этого хуже становится. «Мне не жалость твоя нужна», — говорит он. Часто наша жалось — это жалость к самим себе. Владыка Антоний Сурожский говорит: «Сострадание — это не жалость. Это способность со-страдать, понести страдание вместе с другим человеком, разделить чью-то муку, чью-то боль. Мы не можем поставить себя на место другого человека и в полной мере пережить его или ее страдание. Но мы можем дать этой чужой боли пронзить НАШЕ сердце, чтобы страдание, которое происходит у нас на глазах, потрясло нас до самых глубин. Но для этого у нас должно быть открытое сердце, сердце, готовое быть уязвленным, раненым. Мы должны сами быть готовы на страдание. Часто мы защищаемся внутренне, только бы не отозвалось сердце, потому что мы не хотим, чтобы через сострадание чужая боль, беда, мука потрясли нас до изнеможения. Но в то же время нет другого пути, если мы хотим строить человеческие взаимоотношения, которые были бы достойны нас самих и достойны Бога».

— Если говорить, что все хорошо, нельзя плакать — это тоже не лучший выход. Как же себя вести, что делать?

— Начнем с самих себя, чтобы у нас не было страха, чтобы мы могли открыть сердце свое и Богу, и себе, и человеку, — тогда все возможно. Тогда можно просто пребывать с человеком, держать его перед лицом Божьим, хотя, конечно, от боли разлуки, от горя могут быть слезы. Мы можем молчать, мы можем внутренне молиться, мы можем увидеть, что нужно человеку, и можем не бояться его страха. Он почувствует, что мы не боимся. И поэтому, возможно, он раскроется нам, и таким образом одиночество его будет меньше, и он будет чувствовать, что в человеке, который рядом с ним, есть место для его горя, и поэтому его горя будет вполовину меньше… Я думаю, что все, что мы можем «делать», — это прежде всего, спокойно побыть вместе с человеком.

Владыка Антоний Сурожский часто мне говорил: «Твои эмоции — потом. Сейчас важен тот человек, который перед тобой. А то, что касается тебя и твоих эмоций — об этом ты будешь думать потом».

Разумеется, это требует самоотречения и дисциплины, что нужно не только когда мы стоим перед лицом болезни или смерти, но вообще в жизни. Нужно научиться быть собранным, трезвым, чтобы не мое Я было на первом месте, но человек передо мной.

Очень часто медсестры спрашивают во время лекции: «Что делать, что сказать, когда человек тяжело болеет?» Владыка Антоний Сурожский давал такой совет: «Если у меня нет слов, нет знаний, но у меня есть ласка, у меня есть тепло, я этим могу поделиться. Если не искать умных формулировок, не искать каких-нибудь доводов, а просто пожалеть и приласкать, тогда все сделаешь». Для этого тоже надо не бояться, надо уметь молчать, побыть, надо раскрыть сердце.

Для меня ключ ко всему — это научиться раскрывать свое сердце, потому что в моем опыте, если есть сострадание — тогда можно забыть все, что относится лично к себе. Ведь мы можем забыть про себя, только если есть что-то важнее. Если сердце так сумеет реагировать на боль другого человека, что не может поступать иначе кроме как помочь, — тогда легко забыть про себя. Это не просто «ты должен» действовать силой воли, а все идет более естественным путем: ты видишь нужду, боль, страх человека, и когда сердце открыто, когда есть сострадание, тогда в конечном итоге сострадание легко побеждает всякий   эгоизм.

Помню, как одна мама сидела с умирающим ребенком. Однажды она мне сказала: «Я не думала, что это возможно, ночь за ночью не спать и быть со своим ребенком просто потому, что ему это нужно. Я не думала, что можно жить и не спать столько дней». Удивительно, как сострадание к своему ребенку победило естественные потребности ее организма.

— Что мешает нашему доверительному общению с близким человеком, который находится в тяжелой болезни, что нам мешает помочь ему?

— Нам трудно помогать, если мы сами не принимаем того, что должен принять пациент. Не только больной, но и мы сами должны принять смерть как неизбежный факт жизни, принять неизбежность нашего ухода крайне важно. Если бы не выработали собственное отношение к своей       смерти, тогда мы никогда не смогли бы никому помочь. Наши страхи, наши защитные реакции мешают, становятся преградой между нами и больным, который стоит перед смертью. Известно, что человек, который умирает, он становится очень чутким, он бессознательно знает, что вот этот человек сам боится, и не стоит к нему обращаться за помощью. Из-за этого человек замыкается, и мы мешаем ему раскрыться, говорить о своих страхах, о своей тревоге, потому что мы сами не готовы, и он остается оставленным в своих страхах.

Я думаю, что вопрос о том, как мы можем помочь человеку, который стоит перед смертью, прежде всего, ставит нас перед необходимостью ответить на другой вопрос: а какие мы сами? Как мы относимся к тому факту, что мы умрем, что близкие могут умереть, что есть боль, есть боль разлуки, как мы относимся к этому? Большинство людей живет так, как будто смерть не существует в мире, словно никогда не было войны и никто не умирал. Это нелепая защита. Ведь если не принимать реальность того, что мы все умрем, тогда останется только тревога и страх на протяжении всей жизни, и этим мы отказываемся жить глубиной.

— Стоит ли говорить человеку о его смертельном диагнозе? Если да, то когда и как?

— Очень часто человек спрашивает: «А какой у меня диагноз?». Ошибкой было бы сразу сказать: «Ну, вот такой». Вовсе не факт, что он хочет знать это на самом деле. Иногда надо различать, хочет ли он знать, или нет. Если ответ отрицательный, то говорить не стоит. Я иногда так отвечаю: «Я не знаю, какой диагноз. А когда вы лежали в больнице, что Вам говорили?» — «Ах, не хочу знать!» Тогда не надо говорить. Так что в этом вопросе надо быть очень осторожным. Наверное, стоит сначала познакомиться с пациентом, узнать, какой у него характер, и с какой целью он задает этот вопрос, и какой есть у него прежний опыт о тяжкой болезни и об умирании близких ему людей. Потому что это неизбежно влияет на его восприятие собственной болезни.

У нас лежал молодой мужчина, 40 с лишним лет, его часто навещала жена. Скажем, Александр и Инна. Я видела, как Александр с ужасом и тревогой смотрел на свою жену, каждый раз, когда она входила в палату, — заплаканная, с красными глазами, и он с ужасом спрашивал: «Что происходит, что это значит, почему ты плачешь?». В какой-то момент я ей предложила: «Может быть, стоит поговорить с ним о диагнозе?» Она ответила: «Да, я хочу этого, но я боюсь. Вы будете с нами?». Я ответила: «Да, я пойду». А до этого Александр все время мне говорил: «У меня остеопороз».

Когда мы вместе с его женой вошли в палату, я не помню точно, какими словами я изложила суть его болезни. Но Александр почти сразу же сказал жене: «Я же знал с первого дня, что у меня не остеопороз, а рак!» И Инна тоже знала. И они оба заплакали, обняли друг друга. Я ушла, конечно. В результате они потом могли начать жить в настоящем, потому что ложь между ними уже не стояла. И это так важно, но так редко это бывает, потому что люди зачастую пытаются оберегать друг друга от истины, от боли, и между ними остается стена.

Если речь идет о том, говорить ли про диагноз, то я бы ответила однозначно: да, говорить надо, но как говорить и когда, это надо действительно делать, когда сам человек к этому готов, когда он хочет это знать. Встречаются люди, хотя и редко, которые совсем не хотят знать свой диагноз. И тогда им ни в коем случае не надо навязывать. Но в целом я уверена, что каждый человек знает свой диагноз, они были в онкологических больницах, они ведь не глупые, они ведь все понимают. Стоит просто легко, чуть-чуть заболеть, и уже человек внушает себе: «Наверное, у меня рак, и впереди смерть».

Бывает, что я спрашиваю: «Забыла, подскажите, какой у Вас диагноз?». И он говорит: «Не знаю». — «Вы не знаете свой диагноз?» — «Нет, не знаю». Но на самом деле они знают, только не хотят признавать это вслух. При этом мимоходом, спустя несколько минут скороговоркой, в беседе они могут проронить о том, что у них рак.

А когда человек верующий, то, я считаю, недопустимо об этом не говорить. Потому что верующий человек должен молиться, исповедоваться, готовиться к встрече с Богом. Если он верующий человек, то я не понимаю, почему не говорить про диагноз, это для меня просто непонятно. В таком случае, в чем заключается его вера? Верит ли он, что Христос воскрес, а значит, мы все воскреснем вместе с Ним? Верит ли он, что смерть — это переход в вечность, в Жизнь?

Я думаю, что когда человек умирает, он больше знает, чем мы. ОН тут профессор, и не мы имеем право поучать его, мы можем только побыть рядом с ним. Но если у нас есть свои страхи, тогда неизбежно появятся защиты: как, например, пустые разговоры, ссылка на занятость, отсутствие времени, чтобы побыть с человеком, — лишь бы не говорить о чем-то серьезном. Это часто касается не только близких, родных, но и медперсонала.

Владыка Антоний Сурожский говорит, что пустая болтовня, пустословие — это словно ширма. К этому средству человек часто прибегает, чтобы защититься от необходимости быть серьезным, высказать свою тревогу, быть правдивым, истинным. И если говорить о том, как помочь человеку, прежде всего надо принять тот факт, что мы все умрем. И быть серьезным, и научиться молчать с целью, чтобы спокойно остаться рядом с человеком.

Однажды у меня было очень тревожно на душе. Я была еще в Лондоне, находилась в храме, после какой-то беседы. Владыка Антоний Сурожский, выходя, заметил, что у меня неладно на душе, и сказал: «Садись рядом со мной». И он просто начал говорить о чем-то отстраненном, что для него было непривычно. Он ни о чем особенном не говорил. Он ждал, пока не почувствовал, что улеглось мое беспокойство, и сказал: «Ну, до свидания». И он ушел безо всяких вопросов и без слов утешений. Это был такой урок!

И я сейчас, когда я вижу, что человеку плохо на душе, из-за тревоги, страха, или если просто неладно, я сижу с ним и говорю о чем угодно, потому что я сейчас опытом знаю, как это важно. Только тогда можно уйти, когда человек в покое. И когда человек с больным говорит про диагноз, нужно остаться с ним, пока он не успокоится. А говорить о диагнозе и потом сразу же уйти — это было бы преступлением.

— Чего еще не стоит делать?

— Часто бывает такая ошибка: из-за болезни у пациента отнимается контроль над своей жизнью. Нередко наблюдается, особенно у жен, что они хотят делать для своих мужей абсолютно все. Он лежит как тряпка, а жена решает все за него, и даже отвечает на вопросы за него. Это крайне неполезно, потому что, когда человек теряет контроль над своей жизнью, над своим телом, он теряет все. Он теряет облик тела, социум, он не может зарабатывать, и так далее, и так далее. Он лежит там, и все решается над ним без его согласия. Те люди, которые его опекают, часто стоят НАД ним буквально физически. Я хочу подчеркнуть, что желательно всегда сидеть рядом с человеком, на его уровне. Необходимо осознать, что каждому пациенту надо дать контроль, особенно в мелочах — ведь потеря контроля неизбежно ведет к депрессии, так как он лишен возможности хоть каким-то образом влиять на свое состояние. Например, если спрашиваешь: «что вы хотите кушать сегодня, вот это или вот это?», часто бывает, что близкие люди сразу же подсказывают, упреждая ее ответ: «он любит то-то и то-то». Дайте ему самому решить, чего он хочет. Даже если человек серьезно болен и не способен говорить и выразить свои мысли как раньше, стоит хорошенько припомнить, что он такая же личность, как и прежде (даже когда человек в коме, без сознания, так как он даже в таком состоянии все слышит).

Для того, чтобы больной имел как можно больше контроля, я, например, всегда говорю: «Вы хозяин, решайте сами». Это также связано с ответственностью, которую каждый человек несет сам за себя, включая состояние болезни — а иначе он становится пассивной жертвой. Надо всячески стараться, чтобы человек не был жертвой, но чтобы он жил до самого конца достойно своего призвания как человека.

И самоконтроль — это тоже важно. Часто, когда у больного, скажем, паралич, его кормят, хотя он может сам это делать, хотя и неопрятно и медленно. Дайте ему просто делать то, что он может, чтобы сохранить его достоинство в его собственных глазах. Это немаловажно.

Еще одна ошибка, которую тоже стоит избегать, это отказ жить в настоящем. Есть родственники, которые не хотят принимать горе болезни, горе смерти, умирания, горе предстоящей разлуки, — они хотят оставаться в прошлом, убеждая и себя, и больного, что «все будет нормально, наступит лето, будет дача, рыбалка». Или наоборот — еще до физической смерти «похоронят» больного, что означает на самом деле отказ вместе пережить горе в настоящем (как бы скорее перелистнуть эту страшную страницу книги).

У нас есть пример, тоже молодая девушка. Ей было 20 лет, диагноз — рак крови. Она читала в Интернете все про свою болезнь и заранее узнала самое ужасное, что с ней может случиться. И, конечно, она пришла в ужас, потому что ожидала, что непременно будут метастазы в костях, и знала, что это неизлечимо, что, как утверждали источники в Интернете, неминуемо будут адские боли (но это неправда!). И от всего этого она оказалась в крайней депрессии. Эта девушка заранее готовилась, что все будет плохо и ни с кем не хотела общаться. Только постепенно она раскрывалась и выходила из депрессии. А ее мама совершенно не могла принимать факт, что сейчас ей больно, ей страшно, что у нее депрессия. Мама никак не могла принять, что ей сейчас трудно, что она нуждается в поддержке. Она не сумела дать ей поддержку, она уходила в будущее. Мама не раз меня спрашивала: «Что мне делать, когда она умрет, как быть с похоронами?» Еще при жизни дочери мать жила так, словно дочь уже умерла. Между матерью и дочерью был глубокий симбиоз. И, конечно, это сильно влияло на девушку и увеличивало ее депрессию страхи.

 Стоит упомянуть, что часто бывает, когда человек умирает, особенно когда человек в коме, родственники, особенно мужчины, начинают обсуждать: «А что дальше? Что мы должны делать, когда он умрет, как лучше организовать похороны, какие нужны бумаги?» — и т. д. А человек еще жив, он ВСЕ СЛЫШИТ. Это ужас, но, к сожалению, родственники часто не понимают, что так нельзя поступать.

— Как правильно вести себя с умирающим?

— Когда человек теряет все, у него может возникнуть реактивная депрессия. Но есть второй тип депрессии, когда человек начинает готовиться к своему переходу. Он сам проходит этот путь шаг за шагом. Это подготовительная депрессия, при которой человек отдаляется от близких. Часто близкие, родные интерпретируют это так, как будто он их оставляет, и они ему не нужны. Это напрасно. Можно говорить с родственниками про больного о том, как он мужественно идет шаг за шагом в вечность. И что мы туда еще не можем идти и не можем понять этого, потому что он перешагнул какую-то определенную грань в иной мир, где сейчас только он может находиться.

Переход в вечность — это непостижимое таинство, которое можно только созерцать в молчании и сострадании.

Когда у нас самих есть страхи, мы не умеем молчать, мы начинаем болтать. Владыка Антоний Сурожский так говорил про молчание: «Ты должен быть настолько углубленно молчалив и открыт, чтобы больной мог бы в любую минуту с тобой заговорить. Важнее всего, больше всего помогает, и научиться этому трудно, — помогает способность сесть и пребывать тут, в полном покое. Не спешите, вы совершенно присутствуете. Я ничего не могу делать, кроме того, чтобы прийти, сесть и ждать. Что будет, то будет, и то будет на пользу».

У меня ощущение, что человечество — одно целое, и когда человек серьезно болеет, он нуждается в теплоте хотя бы одного человека, в осознании, что он рядом с тобой, что ты не один переходишь туда. Умирать одному в одиночестве, даже если он находится в коме, очень страшно. Но надо быть осторожным: не вмешиваться своими чувствами, не переливать свои страхи и эмоции. Надо научиться быть собранным, чтобы думать не о себе, а о человеке, который уходит. Держать его за руку, чтобы последнее, что больной будет чувствовать, — это прикосновение руки близкого и его голос. Даже когда человек без сознания, тогда никогда не говорите над ним лишнего, — он все слышит! И когда родные люди хотят что-то сказать ему, например, что они его любят, что он жил достойно, — это стоит высказать, так как это не напрасно, ведь он все это слышит, хотя и не может ответить.

Человек, который умирает, глубоко чувствует молитвы людей вокруг него. Молитва как образ заступничества, — это не «Господи, делай, делай, делай», это намного глубже. Это значит — научиться открыть свое сердце, свою душу, суметь принять этого человека в себя, сидеть молча рядом с ним, и иногда без слов говорить: «Господи, на Тебе! Прими его, и будь с ним!» Владыка Антоний Сурожский приводит по этому поводу такой пример: стоит Альберт Швейцер, (величайший врач, работавший в Африке), он был человек большого роста. А перед ним стоит маленькая негритянка и протягивает к нему вверх своего больного ребенка, и глазами говорит: «На тебе, это тебе! Ты все можешь, ты же врач, исцели!».

Этот пример — образ молитвы, заступничества за больного, — помогает ему во время болезни и перехода. Заступничество не заключается в том, чтобы просто сидеть и читать журнал, как иногда бывает. Мы сидим с умирающим, но при этом мы думаем свои думы — физически сидим, но на самом деле отсутствуем. Но только просто сидеть, или смотреть телевизор при больном — это недостаточно, надо держать больного в своей душе перед лицом Бога. Но это труд.

Бывает перед смертью такая трудная для фаза, что умирающий борется, и его тело борется, и в этом случае надо научиться «читать», что происходит с человеком по тому, что выражает его тело. Есть ли боль или нет, и какова боль — физическая или душевная, комфортно ли или нет? Этому можно учиться. Когда больному страшно, или беспокойно, желательно быть рядом с ним, держать его в своем сердце, и молиться без слов. Можно молиться кратко: «Господи, помилуй» или другими короткими молитвами. Но лучше не вслух, поскольку, по-моему, звуки часто разрушают предсмертную тишину. Желательно по возможности стоять перед Богом с этим человеком в глубоком молчании. Такая молитва влияет на него очень глубоко. Больной часто это очень тонко чувствует.

Иногда приходят молодые священники, и у них самих бывают страхи. Такой священник может оказаться у умирающего в первый раз и не знать как вести себя. Как правило, он стоит как можно дальше от лица умирающего, то есть у его ног, возвышается над ним, не сидит рядом с ним, одет в черном. Он очень быстро и невнятно, потому что ему страшно или он спешит. Он читает отходную, дает ему благословение издалека и уходит. Я думаю, что священнику надо, прежде всего, сесть рядом с пациентом, и если он еще не близок к смерти, познакомиться с ним и с его родственниками, и таким образом как можно больше узнать про него — кто он, каков он. Очень желательно, чтобы священник не только приходил не только в самом конце, чтобы лишь исполнить церковный обряд. Больной нуждается еще и в теплоте, он прежде всего нуждается в человеке, который сидит рядом с ним, слушает его и молится с ним. Так, как поступил бы Христос.

Бывает, что родственники от страха не садятся рядом с больным, а буквально стоят поодаль. В таких случаях я говорю: «Давайте сядем». «Нет-нет, мы будем стоять». «Ну, давайте сядем, держите его за руку». «Нет-нет-нет, будем стоять». Тогда я сажусь сама, беру больного за руку, чтобы постепенно показать, что это не так страшно. Бывает так, что когда больной умирает — его близкие от страха начинают воспринимать его именно как умирающий объект, а не как родного человека.

— Как готовить человека к смерти, если она приближается?

— Если нет веры в то, что есть жизнь после смерти, тогда обычно больному и родственникам крайне тяжело воспринимать его кончину. А где-то в глубине души, мне кажется, все люди знают, что вечность существует, что, как они выражаются, «что-то» есть. Хотя мне всегда хочется поправить, что не «что-то», а «Кто-то». Но даже когда человек говорит: «Я думаю, что наверняка там что-то есть», это говорит о том, что веры у него почти нет. Часто причащаются на авось, в надежде, что это поможет исцелиться, как будто это великое Таинство — это всего лишь лекарство. Крещеные люди причащаются, говоря: «Христос Воскресе!». Эти слова свидетельствуют и о нашем воскресении. Но это так редко является реальностью для больного, который стоит перед смертью! Есть совет Владыки Антония Сурожского, который говорил: «Не надо подготавливать человека к смерти, а подготавливать его к Жизни. К вечной Жизни».

Что мы тогда можем сделать? Мы же не знаем, что такое смерть, никто из нас, находящихся здесь, не умер. Кто-то вернулся, был на грани смерти, но он же не умер! Поэтому не мы, а именно больной является «профессором» в этой области. И не наша задача давать ему какие-то поучения, наставления. Я думаю, нам надо с трепетом встретиться с умирающим человеком, и улавливать, о чем он говорит, даже без слов. Если человек неверующий, не верит в вечную жизнь, я тогда даю ему примеры из своей жизни, из своей веры. Потому что, я считаю, можно говорить только о том, что ты сама опытом знаешь. Но об этом надо говорить от сердца, не поучая. Примерно так: «Я хочу поделиться с вами тем, что я знаю. Слушайте, у меня было вот так…». В третьем лице больному легче что-то слушать и воспринимать.

Я присутствовала у много больных, которые стояли перед смертью. Очень редко люди сознательно ждут встречи со Христом, не осознавая, что встреча с Ним действительно состоится после ухода в вечность. Большинство людей перед смертью причащаются, может быть, в первый раз, но даже те, кто причащались раньше, почти не имеют веры и не понимают смысла этого Таинства. Но, когда стоят прямо перед смертью, меня поражает, как они меняются. Очень часто бывает, что они видят кого-то или что-то, они поднимают глаза наверх и наблюдают за кем-то. Они явно перед самой смертью видят тот мир, не в страшном виде, а в удивлении и каком-то спокойствии. Есть очень яркие примеры, и менее яркие, но это не редкие явления. И после этого человек снова как бы возвращается в земной мир и спокойно умирает. Замечательно, что вокруг умирающего так часто царит особенная тишина и мир. Это происходит не всегда, но довольно часто. И те, кто присутствовали при этом, и видели это, могут передать другим этот опыт умирающего от встречи с ТЕМ миром. Об этом же иногда можно говорить с другими пациентами: «Вы не верите, но послушайте, у меня есть такой опыт». И, я думаю, если это не из книжек, а от того, что мы пережили сами, это будет в помощь человеку.

Если у человека нет веры, но есть любовь, есть что-то светлое в жизни, тогда таким образом можно ему помочь. Я часто спрашиваю: «А что самое светлое было у вас в жизни?». Потому что человек склонен всегда думать о том, что было плохо, что было не так в жизни, что было уродливо. А если человек будет думать о том, что было в его жизни достойно призвания человека, достойно жизни, тогда в нем будет какой-то свет, и ему станет легче. И это, мне кажется, очень важно подчеркивать. Не самим говорить, а чтобы больной мог выговориться об этом. (Что, кончено, не исключает покаяния о том, что было в жизни против любви.)

Я помню, у нас лежала одна молодая женщина. Я спросила ее: «А что у тебя было самое светлое в жизни?». Она посмотрела на меня сияющими глазами и ответила: «Я ухаживала за детьми. Это было так хорошо!». Очевидно, она была хорошей учительницей, и дети, судя по всему, очень ее любили. Мы говорили о том, что то, что она дала этим детям, никогда не пропадет втуне, и в этом был глубокий смысл ее жизни. Я думаю, действительно важно найти то светлое, что есть в человеке, в его жизни, и чтобы он сам это осознал, так что он не напрасно жил.

Кроме того, и в неверующем человеке есть образ Божий, а именно: что глубже нашей поверхностной психологической личности скрывается наша суть — мы в Боге и сам Бог — в нас. Владыка Антоний Сурожский рассказывал, что часто люди спрашивают: «А где же Бог, когда я так сильно страдаю, где же Он?». А Бог в нас, он сострадает с нами, он внутри нас. Когда мы причащаемся, конечно, Он реально в нас, но даже когда мы не причащаемся, образ Божий, сам Господь находится в каждом из нас. И таким образом Он Сам сострадает с нами. И может быть, это снимает вопрос: «Зачем Он наказывает меня?» Он не наказывает, Он плачет вместе с нами. Он в первую очередь не Судья, а любовь.

Конечно, тогда возникает вопрос: «Почему Он не снимает болезнь?» Я думаю, что это связано с тем, что состояние нашей души для Него важнее, чем телесность. Если Он видит, что мы живем не так, что все время идем не туда, Он поступает, конечно, не как судья, который говорит: «Стоп-стоп-стоп, так нельзя!». Но когда мы живем так плохо, что дальше уже некуда, на погибель души, — тогда Он может нас остановить, допуская болезнь, чтобы человек задумался о том, как он живет, с чем он пойдет в Вечность? Он дает нам время на покаяние, не поверхностное, а на глубокое размышление о том, с чем мы будем стоять перед лицом Божьим. Многие, особенно в России, воспринимают Господа как судью. А Владыка Антоний Сурожский был глубоко уверен, что Господь, когда мы будем стоять перед Ним после перехода, прежде всего, будет смотреть на нас с любовью и с жалостью о том, что мы так плохо жили. И у нас будет стыд о том, что мы стоим перед неописуемой любовью Бога, прожив так недостойно свою жизнь, хотя нам все было дано, чтобы жить достойно нашему призванию как человека.

И еще Владыка Антоний говорил, что те, которые не знают Бога, когда они увидят Его, и увидят Любовь с большой буквы, они упадут ниц и скажут Ему: «Вот, Тебя я всю жизнь искал!». Это тоска по любви, которая живет в каждом из нас, сознательно или нет. И Владыка Антоний считает, очень важно каким-то образом передать человеку свой опыт или свою уверенность в этой Любви, чтобы снять его страх. Единственное, что мы можем сделать, когда человек стоит перед смертью (это тоже совет Владыки) — помочь ему постепенно узнать, что Вечность есть, и что будет встреча с Христом. Только тогда страх умирания и страх смерти может уходить. А когда нет веры, когда не знаешь, чего ожидать, тогда, конечно, неминуемо будет страх.

Кроме того, можно говорить о том, что у каждого человека есть свои потери, и потери есть неизбежная часть жизни, которая когда-то коснется всякого. У меня, например, есть много близких, которые уже умерли. И я считаю, если это уместно, что можно просто поделиться с больным своим опытом. Но часто, когда пришла беда, когда больной стоит перед горем, слова никак не помогают, и тогда, прежде всего важно молчание и личность того, кто сопереживает. Присутствие такой личности может дать больше чем слова. Слова в такой ситуации мало что могут сделать для страдающих, и тогда очень важно просто наше присутствие. Владыка Антоний Сурожский говорил, что часто люди больше нуждаются в тишине, чем в словах». Но, чтобы «стать тишиной», придется научиться не бояться, без преграды встретиться с чужим горем.

Несмотря на то, что тело болеет и умирает, на что мы имеем власть — это над своей душой. То есть мы можем работать над ней, хотя тело болеет. Потому что обиды, ненависть, ссоры — все отрицательные чувства — приводят к смерти души (ведь есть физическая смерть тела, а есть вещи, которые разрушают наши души) и мы должны работать над тем, чтобы все это сбросить. Бывает, что я говорю больным, что нам нужно перейти в вечность без этого багажа, чтобы на душе было легко. И еще добавляю: «Смотрите, есть ли что-то на душе, что мешает ей раскрыться Богу и себе самому?». Есть ли что-то неладное, отрицательное, тяжелое на душе?

Когда больной поступает впервые, то важно сначала познакомиться с ним поближе, узнать, кто он, какова его среда, каковы его родные, что в жизни длят него важно, с целью не просто выполнять свои обязанности, а стать для него до какой-то степени другом. И только тогда, когда он сам этого захочет, если уже есть какое-то доверие, он сможет заговорить о том, что лежит у него на душе. И тут крайне важен уход за ним в первую очередь на физическом уровне, потому что человек не будет говорить о душевном или духовном, когда у него что-то болит, или он неудобно лежит, или подушка расположена не так. И тем, кто рядом с больным, с умирающим, нужно развивать в себе способность смотреть на человека и чувствовать: а чего я бы хотел, если бы лежал там? Как мама интуитивно чувствует своего ребенка, таким же образом стоит развивать интуицию, чтобы знать, в чем именно нуждается больной.

© Boleem.com